26 Марта 2012

Лимонка в тюрьму

Несколько тюремных зарисовок Максима Громова – часть его главы из новой книги «Лимонка в тюрьму»

УФИМСКИЙ ЦЕНТРАЛ

Уфимский Централ находился на улице Достоевского. Моего любимого писателя, сидельца, с которого я и начал увлекаться классической литературой, будучи подростком. И возможно именно это увлечение меня и привело в итоге сюда, на улицу Достоевского.

Через час мы выгрузились из автозака и встали внутри сумрачного внутреннего дворика, лицом к стене. Нас по очереди уводили через утопленные в асфальт низенькие двери с промежутком в десять-пятнадцать минут. Через час, дошла очередь до меня.

Сначала привели на склад, где два прапорщика сказали взять только сменное белье, если имеется в наличии. Ложку, кружку, шлёмку и кипятильник если есть. Мыльно-рыльное, до двух полотенец, одна паста и щетка, если, опять же, есть. Сланцы.

- До двух консерв, и другие неиспорченные продукты, ограниченно, если имеются. Если нужны судебные документы, если имеются.

- А, где норма ограничения? – поинтересовался я.

- На усмотрение администрации, то есть нас, – сказал, весело улыбаясь, один из надзирателей, явно не зло и, скорей, дружелюбно. Что-то из продуктов разрешили, что-то оставили, сказав что потом напишу заявление, если хочу их получить.

Я стал просить еще и книги, которых было у меня более десятка на руках. Ведь я не знал, сколько мне придется сидеть там. И сам почитаю, и другим могу дать.

Мне разрешили сначала одну. Но, потом увидев мое обвинительное заключение, разрешили взять… еще одну. Это были стихи Емелина и Лимонов «В плену у мертвецов».

Затем меня ввели в комнату, где сидел человек в белом халате. Я по его приказу разделся, он осмотрел меня. После просьбы показать член и надавить на головку, спокойно отправил меня. Дальше.

Дальше был душ. С традиционной едва теплой водой.

Напарившись в вагонах, я с удовольствием наконец помылся, смывая дорожную пыль и грязь. Особо не торопили, точнее, торопили, но не грубо, а так, нехотя будто. Но, я знал, что уже вечер, а за мной еще прилично оставалось народу. Последних и так за полночь мыть будут. А им еще спать.

До утра меня продержали в нежилой камере, куда потом привели еще двух парней. Их доставили сюда из Уфимского КПЗ. Мы заварили чифирь, но у парней ничего еще не было на руках, а у меня и чай с конфетами, и кипятильник, так что я и приготовил всё.

Я уже полгода не пил чифир, поэтому провел с ними за разговорами всю ночь и утро.

Один за какой то угон попал, это была его вторая ходка. Дмитрий.

Второй был татарин. Как зовут, не запомнил. Сказал что за гоп-стоп, но в отличие от Дмитрия, был слишком разговорчив, и вызывал своим многословием какое-то недоверие.

Днем меня повели по коридорам, по складам, получать матрасы и подписывать какие-то бумаги. Через пару часов волокиты, оформления и переоформления, меня втолкнули в одну из камер их пятого корпуса. Корпус был поздней постройки, но окнами он выходил на «корабль», которому было лет двести. Еще один, более старый корпус, не был виден. Но и про него мне много рассказывали. Что там камеры маленькие, и что там строение принципиально другое, наподобие «Крестов» и «Бутырки», с большими пролетами. И что на корабле политические и особо опасные содержались, а потом малолетки.

По описанию где-то именно там содержалась и эсерка Ирина Константиновна Каховская.

Утром, меня повели получать матрац с подушкой. Ложек, кружек и шлёмок, как на Бутырке не выдавали. Потом отвели в хату.

Хата встретила меня с любопытством. С Москвы, да еще с такой странной делюгой. Блатных, какие были по большому счету на других централах, я не встретил. В хате были в основном мужики.

Тут появился с верхнего яруса ближних к параше нар глупо улыбающийся мальчишка. Выглядел он как-то странновато и не совсем типично для тюрьмы. Я видел много разных людей, сидевших и сидящих. Разных мастей, понятий и взглядов. Все они были разные, но этот выглядел как-то особо глупо и нелепо.

Мне о нем рассказал смотрящий за нашей хатой, такой же, как он, молодой татарин. Ему недавно исполнилось восемнадцать.

- Он обиженный, пассажир - заехал сюда на несколько месяцев. Суд дал ему пять месяцев, тут досиживает, в июне нагоняют.

- А за что от общака отъехал?

- Он «пилоточник», сам сознался. Говорит, что жена предложила ему на нос пилотку натянуть. Он её спросил – а потом у меня в рот возьмешь? Ну и нае…ла, сука. Правильно я говорю?

Парень кивнул, так же глупо улыбаясь.

- Он еще не сразу понял, кто он. Сначала удивленно спросил – а что тут такого? Пришлось объяснять на пальцах: ты ее трахал? Потом п….у лизал? Значит ты у себя в рот брал, да еще у всех, кто ее до тебя ебал. Иди парашу оближи, если не понимаешь. Хотя жалко его мне. Дурак глупый, не понимает что творит, а тут блядь попалась, и жизнь испортила. Но, что с ним сделаешь? Хоть тонну мыла съест, не отмоется. Но живет вон на верхнем ярусе, не охота его в «окоп» отправлять, пусть спит нормально… - сказал смотрящий с некоторым напряжением.

Но я отнесся к этому нормально:

- Ну, вот… каждому свое – пусть спит, где указали.

- На стирке сидит, круче Ариеля стирает. Есть что простирнуть, давай, дашь пару «Примы» и удивляйся только стой.

Во-первых, я привык делать подобные вещи сам, и не привык чтоб мои вещи кто-то стирал.

Во-вторых, даже если бы я захотел полюбопытствовать, «Примы» у меня не было. Потому что я не курил, фильтровых у меня было немного, на этап я взял только блок «Союза-Апполона» легкий, и успел раздать его по дороге почти весь зэкам, кроме пачки которую отдал на этапе надзирателю, чтоб он не переворачивал у меня баул. Оставалось пара пачек, но еще могло пригодиться, так как до зоны неизвестно сколько, а мало ли что может случиться.

Но татарин не унимался и стал настаивать:

- Ему тоже надо курить, доставай этапную футболку, «Приму» я с общака ему дам.

- Ну, будь по вашему, - сказал я и дал ему футболку с Че Геварой, подаренную мне Максом Севером.

Все зэки наблюдавшие за этой сценой почему-то одобрительно заулыбались. Наверное, ощутив во мне не интеллигентишку, а нормального арестанта, который сам все понимает, и истерик не катает по продолу из-за…

Постепенно я познакомился со всеми. Интересно, но в камере я не встретил ни одного отрицательного персонажа. Ребята все были с юморком, и все были молодые кроме одного татарина, лет за пятьдесят, по имени Али.

Всем нравилось мое огромное и солидное «Обвинительное заключение». По всей видимости, никогда они подобной «оджимки» не видели.

Был там один Саша, он себя тоже назвал «политическим», у него было экономическое дело, но он, тем не менее, считал, что закрыли его из-за того что он «перешел дорогу нынешнему Президенту Башкирии». Саша имел совместный бизнес, но его компаньон поругался несколько лет назад с президентом Башкирии. И в итоге тот забрал у них бизнес. А всех кто руководил, отправил по этапу. Саша сказал, что сам он работал с московскими партнерами, в столице и жил. Все ему говорили, мол, не едь в Уфу. Но, говорит, я уже думал, что забыли все, пять лет прошло, и я не участвовал в конфликте. Но президент всё помнит, оказалось. Пять лет, в общем, не много.

Впоследствии я его видел дважды, в клубе, куда меня водили к священнику Николаю на беседу. Там в клубе была молельная комната, но я мог только общаться со священником только раз в месяц. Там Саша и был что-то вроде послушника. Мы кивками обменялись.

А второй раз на свидании с моими родителями. К Саше тогда приехал на сутки длительного свидания сын. Жены у него не было, почему не знаю, но были трое или четверо детей. Старший девятнадцатилетний сын работал и кормил всех братьев и сестер.

Встретившись в коридоре комнат свидания, мы удивленно поздоровались и обрадовано обнялись. Он выглядел положительно смирившимся человеком, говорил негромко и смотря исподлобья, улыбался как монах или послушник. И улыбка у него была чистая и какая-то ясная, что ли.

Таких мало я видел в Башлаге, да и в Рослаге вообще. Чаще сломавшиеся смотрят хоть так же и исподлобья, но все-таки заискивающе. Не редко, например, пытаясь перебить вас лестным выводом. Или говорят вам грубые комплементы, приписывая качества, которыми вы никогда не обладали.

Саша напротив, обратил моё внимание на некоторую резкость и неустойчивость в мыслях и изложении, которыми я всегда страдал.

- Правда, по сравнению с тюремными разговорами, ты был полегче и поспокойнее. Говорил тише и медленнее. А сейчас, как с цепи сорвался, обезумел будто…Про лагерь не скажу, хоть здесь отдохнем от него, о тебе наслышан в принципе и так.

И мы разошлись. Но вечером я познакомился с его сыном в курилке. Там мы разговорились, и я даже дал ему почитать книгу «Лимонов против Путина», привезенную мне родителями. Чтению он посвятил всю ночь свидания, пока сам Саша отсыпался.

ВОВКИНА ЛОЖКА

Ложку, которой я потом ел в лагере всё заключение, мне подарил парень по имени Володя. Он настоял, чтобы я взял ее, так как он знал, что в лагере ложки не выдают. Достают за сигареты, потом ложки «крысят», и по новой приходиться договариваться, отдавать сигареты, и так постоянно. Деревянную ложку «скрысить» сложнее, это не алюминиевые штамповки. У каждой свое лицо. Я потом еще долго вспоминал его с благодарностью, видя как этапники первое время сидели в столовой, и ждали, когда кто-то им даст свою ложку. Но, время еды было всегда ограничено, сами дневальные питались в своих столовых, вместе со старшинами в бараке. И ждать, пока кто-то нормально поест, не давали.

Про отряды мне часто рассказывали, что только сели есть, через минут пять, шла команда – «Заканчиваем прием пищи!» Все, давясь, скорее начинали заливать в себя кипяток супа. Еще через минуту – «Дежурные, приступить к уборке посуды, всем встать»... Но об этом я еще расскажу. В этапе все было терпимее, чтобы никто не стал выказывать недовольство еще там.

Володя был ВИЧёвый, сидел за наркоту. Тихий, из интеллектуальной, инженерской семьи, понемногу разбирался во всем.

Когда я что-нибудь рассказывал, Володя всегда слушал, видимо, с любопытством, но внешне у него постоянно было по-восточному равнодушное лицо. Первое время я даже как-то сомневался, мне казалось, что ему не интересно. Но, несколько раз, когда кто-то пытался влезть в разговор или обратиться к нему, отвлекшись на секунду, он их обрывал, и просил продолжить.

Он был типичный бывший наркоман, который уже переболел и отошел достаточно давно. Говорил он всегда немного тоскливо – один из признаков этой породы, на мой взгляд.

КУМ

Через четыре дня меня вызвали к куму. Провели странным, извилистым образом по коридорам. Ощущение было такое, что просто перевели на соседний «продол», только через подвал соседнего корпуса.

Надзиратель привычно скомандовал: «Лицом к стене!» Я привычно повернулся. Надзиратель открыл дверь и громко сказал: «Осужденный Громов!» Потом уже мне: «Заходи!»

Опер оказался коротко стриженый брюнет, с острыми такими же короткими бакенбардами. Он сидел в полевой, пятнистой форме за столом. Кабинет оказался на первый взгляд странным. Узким коридорчиком без окон, где стоял шкаф, и, по-моему, за ним были стеллажи за занавеской, но, может, просто комната была разделена этими темными занавесками. Наверное, в этом кабинете ломали заключенных, ведь частенько заключенные выбрасываются из кабинетов, не выдерживая пыток, кричат дико. А здесь глухие стены, окруженные камерами. В кабинете было еще два стула рядом на противоположной стороне стены от меня, и всё. Сейчас ведь не XVII век. Дыбы не нужны для пыток. Есть наручники и резиновые палки, которые не ломаются. Все цивилизовано.

Из-за стола он кинул беглый взгляд и, выслушав, кто я, по каким статьям и на сколько осужден, предложил мне сесть на стоящий боком к нему стул, а потом уткнулся снова в журнал, делая записи.

Это старый, доисторический прием. Он, постоянно смотрит на вас, и пишет что–то, вам приходиться постоянно поворачивать голову, когда он спрашивает. Неудобство притупляется и поневоле используешь возможность поддержать голову рукой, опершись локтём на стол. Что располагает вас на доверительную беседу, «по-соседски», «по- дружески». Но, рука не избавит вас от невольного поворота головы в сторону от следователя. Тем более, когда он записывает сказанное. Невнимательный человек при прочтении протокола допроса может многое пропустить, и подписать его таким, каким его подсунут ему под нос.

Параллельно он за вами наблюдает, делая из вашего непроизвольного поведения, свои выводы. То есть вы перед ним как под стеклом, только вы его не видите толком, а он то вас рассматривает, как в микроскоп.

Для несговорчивых начинаются уже допросы «с пристрастием». Где после определенной фазы следователь, или один из группы дознавателей, резко вдруг заорет: «Смотри, сука! В глаза смотри! И отвечай, что я спрашиваю! …» и далее идет, разумеется, отборный русский мат и разные ругательства, унижения и запугивания.

Следующей фазой для несговорчивых будет только боль, много боли, потом только боль…

Но, все начинается традиционно с неудобного положения потенциальной жертвы.

Стулья, куда вам предложат «сесть» или «присесть», обычно прикручены, и переставить его лицом к следователю или оперу, и вообще к любому силовику к которому вы попали, фактически невозможно. А допрос стоя – это уже пытка.

На таком, кстати, стуле, даже Фокс сидел в известном фильме, и брезгливо вытирал свою кровь о стол Шарапова.

Мрачную картину я, наверное, нарисовал, но оперу нужно было от меня конечно другое. Ему нужно было только изучить меня и записать в личное дело характеристику. Кто и что я на его взгляд. И отправить дальше.

Поговорив немного о моём отношении к окружающему миру, он спросил, как я отношусь к заключенным вообще. Я ответил честно, что, разумеется, как и в вольной жизни, люди попадаются разные. Но в целом удовлетворительно.

Спустя еще некоторое непродолжительное время он предложил мне остаться работать на централе в «хозбанде». Тут же я ответил, что понимаю – тут без доносов на других не обойдешься, а на это мне не позволяют пойти некоторые проблемы личного плана. Дополнив для убедительности, что вообще я мог остаться с таким же успехом работать на Бутырках. На тех же условиях, что ваши, только с большим комфортом. При друзьях и родственниках под боком. Но вот против совести не попрешь.

Последнее утверждение его, по-моему, убедило больше первого. Он на секунду оторвал свой пытливый взгляд от журнала и посмотрел с прищуром на меня. Потом кивнул и сказал, ну хорошо, дело, Максим Александрович, ваше. Через минуту я уже шел по коридору, так же долго, но явно другим путем.

Когда я вернулся, Володя, подождав, пока меня расспросят о разговоре, подошел ко мне. - Ну, и что дальше? – спросил он.

- В смысле, - не понял я.

- Их схватили с Муссолини, и что?

- Да, ни чего. Командир партизанского отряда до рассвета посадил их вместе. А на утро повел его расстреливать. Дал им попрощаться…

- И его расстреляли?

- Не совсем только его. Клара вдруг пожелала быть расстрелянной вместе с ним. И встала рядом. Их расстреляли обоих.

- Как? И ее не оттащили?

Я отрицательно замотал головой.

– Вот это женщина! Как еще раз ее звали?

- Клара. Клара Петаччи… Мало того, очевидцы утверждают, что когда их расстреливали, Клара обняла Муссолини, закрыв его. Первые пули попали в нее.

- Крутая подруга. Я слышал, что Муссолини там уважают, много всего сделал и на евреев особо у себя там не трогал?

- Да, похоже на правду. Он много стадионов у себя построил, промышленность опять же. И многие его ближайшие соратники были женаты на еврейках. А что?

- Да не, ничего…

Смерть в глаза проверяет людей быстро на вшивость. Я верю смерти и по-большому счету, только ей и верю. По-моему, это самое яркое в жизни событие после рождения. Это чудо из чудес. Гораздо более глубокое по смыслу, чем рождение, потому что рождение не вызывает много вопросов, а смерть - оставляет только неразрешенные вопросы.

Это очень холодное и завораживающее чувство, и очень напряженно сладкое, если попробовать его проанализировать...

Максим Громов, «Русская весна» - 21 марта 2012 года

Архив публикаций